почесать, он ить без костей, знай себе мелет. Бабка твоя така же. А у колодца нынче не собраться – дожжь. Так они в лавке раскудахтались. А продавщицей была тады Тамарка.

– Это та, что возле тополя кривого живёт?

– А? Не, – отмахнулся дед, – Другая вовсе. Она после в город умотала, нашла себе там жониха какого-то. И кто только на неё позарился, ведь така она язва была? Ну, да пёс с ней. Вот, значит, стоит Никаноровна в очереди, уж её черёд дошёл, а Тамарка, лет двадцать ей тогда и было-то, а Никаноровне уж под шестьдесят, и говорит ей: «Что, бабка Нюра, для кого винцо берёшь? Али кавалера завела?» И ржёт сама, что кобыла. Никаноровна ей в ответ: «Для настойки мне надобно, с ноготками жёлтыми наведу, да ноги стану мазать, болят на непогоду». Тамарке бы на том и отстать, а она дальше зубоскалит: «А то ведь говорят, что вы ведьмачите, так, поди, сам чёрт к вам в трубу печную по ночам летает, а?». И снова ржёт. Посмотрела на неё Никаноровна, как на полудурка, и снова по-доброму, значит, отвечает: «Да уж каке черти, старая я уже, такими проделками заниматься». А Тамарка опять своё: «А не ты ли давеча соседке своей бабке Зое под ворота ногу куриную закопала стоймя? Бабка Зоя вышла, а там лапа из земли торчит, уж она и испугалась! В тот же день с лестницы повалилась и ногу подвернула. Может, ты и меня научишь? А то жених мой, Витька Тараканов, с Танькой зажигает, так я бы ему устроила «куриную ногу».

Бабы в углу притихли, стоят, слушают, что Никаноровна ответит. А та снова на Тамарку поглядела, усмехнулась, и говорит: «Отчего не научить? Научу». У Тамарки аж глаза разгорелись, а бабы от такой ведьминой наглости глаза выпучили. Посреди белого дня учить вздумала, как гадости людям делать. Ни стыда, ни совести, ей Богу!

– И что, деда, неужели и правда научила она Тамарку порчу наводить? – спросил, открыв рот, Алёшка.

– Да не было там никакой порчи, – засмеялся дед, – Это Трезор, Зойкин пёс, откудоть лапу притащил, да не догрыз, у ворот и оставил. Это после уже Наталья рассказала, она из окна видала, напротив Зойки ведь живёт в аккурат. Бежал, мол, Трезор по улице домой и в зубах тащил эту лапу, а после лёг у калитки, погрыз, ну а что не догрыз – прикопал. А то, что с лестницы свалилась Зойка, дак она всю жизнь неуклюжая была, с ней завсегда что-нибудь да приключится, её недаром и прозвали в деревне Зойкой-спотыкайкой.

Так вот, слушай, что дальше было. Никаноровна всё купила, что ей надобно было, и говорит Тамарке: «Ты вот как сделай, девка. Как станешь курицу резать, лапы не выкидывай, отложи. После солью их посыпь, ниткой красной обвяжи, да скажи такие слова „Курице вовек квохтать, а мне девке Тамаре расцветать“, после снеси эти лапы – одну к дому Витьки, другую – к дому Таньки, да воткни стоймя у ворот, и уходи скорее. Увидишь, что будет». Тамарка всё внимательно выслушала: «Спасибо тебе, бабка Нюра» – говорит, – «За науку». А Никаноровна отвечает: «Да уж будет тебе наука, будет». А сама посмеивается. Вышла она из лавки, бабы все следом за ней. Пристали, окружили, ты чего, мол, бабка Нюра, дурному делу учишь молодёжь? И не совестно тебе? А та им в ответ: «Дурное дело нехитрое. А я ей так просто наболтала, не бойтесь, ничего плохого не будет. Тамарке только урок». А после что-то им зашептала, и вскоре бабы уже расходились по домам, хохоча и цокая языками.

На другий день приходят бабы в лавку, а там Тамарка товар раскладывает, спозаранку уж привоз был.

– Здравствуй, Тамара. Мне бы спичек надоть, – сказала тётка Стеша.

И только, было, Тамарка открыла рот, чтобы по своему обыкновению съязвить, как изо рта её вырвалось кудахтанье. Бабы уставились на продавщицу, думая, что та дурит, но когда испуганная Тамарка, пытаясь что-то сказать, продолжила кудахтать, то бабы не выдержали и расхохотались, а раскрасневшаяся от стыда и страха Тамарка кинулась вон из лавки.

Алёшка хохотал, слушая деда и представляя язвительную пересмешницу Тамарку.

– И куда же она побежала, деда?

– Знамо дело куда – к Никаноровне. А та уж поджидала её, сидя на своей завалинке. Издалёка заприметила она, как Тамарка несётся по улице, так, что только пыль стоит столбом. Добежала она до избы Никаноровны, вся запыхавшаяся, мокрая, упёрла руки в боки, и только хотела покрыть старуху отборной руганью, как вместо слов вновь понеслось из её рта кудахтанье. И до того это было уморное зрелище, скажу я тебе, что Никаноровна слушала, слушала, да не выдержала, расхохоталась до слёз, так, что еле отдышалась. А после и говорит Тамарке: «Ну что, девка, обещала я тебе науку, вот она. Любишь ты языком молоть чаво попало, как курица безмозглая, вот и покудахтай денёк». Тамарка вновь расквохталась, чуть не с кулаками на Никаноровну лезет, после в ноги повалилась, ко-ко-ко да ко-ко-ко со слезами, уговаривает, знать, помиловать её, непутёвую. «Ничаво, ничаво, пореви, тебе пользительно будет» – баит Никаноровна. После смилостивилась: «Да не переживай, к завтрему всё пройдёт. А в другой раз думай, что говорить. Лучше споткнуться ногою, чем словом». Так и пошла Тамарка прочь. А куды деваться, работать надо, ревёт да покупателей обслуживает, рта не раскрывает. Где забудется, так кудахнет чаво-нибудь, тут же спохватится, и снова рот на замок. А деревня слухами полнится, ужо все сбежались на Тамарку поглядеть, хохочут, разговорить девку пытаются. Кой-как она день отработала, да бегом домой, дверь на запор, и занавески зашторила. Не соврала Никаноровна, на другий день всё как рукой сняло, заговорила снова Тамарка не по-куриному, а по-человечьи. Да вскоре после того и уехала совсем из деревни в город, взамуж там вышла. То ли урок на пользу пошёл, то ли муж её и такую язву полюбил, только вот такое дело было.

– Никаноровна-то выходит вовсе не ведьма, – задумчиво сказал Алёшка.

– Да вот ишшо, а кто ж она?

– Добрая фея, наверное, – задумался Алёшка.

– «Фея», – передразнил дед, – Что за слово-то загранишно? У нас феёв не бывает, у нас своя сказка. Ведьма и ведьма, и всё на том.

– А я слышал, – стоял на своём Алёшка, – Что ведьма – это значит ведающая, ведунья, она много чего знает и на пользу употребляет. А вот колдунья та злая, она колдует и людям вредит.

– Ты откудоть такой шибко грамотный? – удивился дед.

– Да так, слыхал маленько.

– Иди-ка спать, умник, – велел дед, – Эва уже одиннадцать ночи на часах. Бабка нас не видит…

Алёшке спать не хотелось, но ослушаться деда он не посмел, и правда, сегодня засиделись они, была бы бабушка дома, не позволила бы им допоздна лясы точить. Алёшка лёг в постель, укрылся тонким одеялом. Дед погасил свет, выключил телевизор, покрыл его сверху вышитой салфеткой, проверил – заперта ли дверь, и вскоре уже громко захрапел на своей кровати. Алёшке же не спалось, он долго ворочался с боку на бок, но вскоре дрёма стала баюкать его, веки отяжелели, глаза стали слипаться, и только было он начал видеть сон, как в окошко постучали.

Глава 5

Алёшка поднял голову и вслушался, может это куст калины, что растёт под окнами, стукнул в стекло? Ветрено было нынче вечером, когда он выходил поглядеть на месяц. Стук повторился. На этот раз быстрый, нетерпеливый. Алёшка вздрогнул от неожиданности и покосился на деда, тот спал богатырским сном, и даже ухом не повёл. Алёшка подождал ещё чуток, но, в конце концов, любопытство пересилило страх, и он поднялся на ноги и подошёл к окошку. Отведя штору, он прислонился лбом к стеклу, и тут же отпрянул – белый круглый блин с расплющенным носом приник к стеклу с той стороны. Мальчик вскрикнул и задёрнул штору. Тут же в стекло снова застучали.

– И как же дед не слышит стука? – подивился Алёшка, – Надо же так крепко